Неточные совпадения
Пока я занимался размещением деревянной посуды и вотских нарядов, меда и чугунных решеток, а Тюфяев продолжал брать свирепые меры для вящего удовольствия «его высочества», оно изволило прибыть в Орлов, и громовая весть об
аресте орловского городничего разнеслась по городу. Тюфяев пожелтел и как-то неверно
начал ступать ногами.
— Да вы его избалуете! — прокричал Петр Степанович, быстро вбегая в комнату. — Я только лишь взял его в руки, и вдруг в одно утро — обыск,
арест, полицейский хватает его за шиворот, а вот теперь его убаюкивают дамы в салоне градоправителя! Да у него каждая косточка ноет теперь от восторга; ему и во сне не снился такой бенефис. То-то
начнет теперь на социалистов доносить!
По ставшему чрезвычайно серьезным лицу комиссара и по количеству исписанных им страниц я
начал понимать, что мы все трое не минуем
ареста. Я сам поступил бы так же на месте полиции. Опасение это немедленно подтвердилось.
Лекции шли правильно. Знакомство с новыми профессорами, новыми предметами, вообще
начало курса имело для меня еще почти школьническую прелесть. Кроме того, в студенчестве начиналось новое движение, и мне казалось, что неопределенные надежды принимали осязательные формы. Несколько
арестов в студенческой среде занимали всех и вызывали волнение.
Когда все вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным
начать его расспрашивать о причине
ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.
Когда начальство заметило, что наказание, налагаемое им на Никиту, не только не причиняет ему огорчения, а даже доставляет радость, — Никита
начал сидеть под
арестом. Наконец, испробовав все средства для исправления несчастного, на него махнули рукой.
— Может быть, я и ошибаюсь, —
начал он, — а может быть, и нет. Не хотели ли вы доказать вашим
арестом, что вы… что вы не шпион, как распустили об вас тут некоторые близорукие болваны.
— Вот что, дорогой Иван Алексеевич, —
начал горячее Палтусов и подался вперед корпусом, — взбесился я на этих купчишек, вот на умытых-то, что в баре лезут, по-английски говорят! Если б вы видели гнусную, облизанную физиономию братца моей доверительницы, когда он явился ко мне с угрозой
ареста и уголовного преследования! Я хотел было повести дело просто, по-человечески. А потом озорство меня взяло… Никаких объяснений!.. Пускай арестуют!
— Эта его выходка во время
ареста, нервный припадок, —
начал снова отец Варсонофий, — доказывает, что он испугался, что он слаб… Я убежден, что он выстрадал после этого столько, что если его присудят к самому высшему наказанию, оно будет несравненно легче перенесенных им нравственных мучений.
Ужасное впечатление первоначального
ареста уже забыто и, несмотря на все неудобства и неприятности тюремной жизни, арестант
начинает замечать, что он никогда в своей жизни не чувствовал себя до такой степени спокойным и счастливым, как в тюрьме.
Елизавета Петровна
начала сообщать Николаю Герасимовичу свои соображения, не скрыла от него смущения молодого Алфимова, при котором она высказала свое мнение о совершенной в банкирской конторе растрате, а также и о том, что Иван Корнильевич ухаживал за ней и мог быть заинтересован в
аресте и обвинении Дмитрия Павловича как в устранении счастливого соперника.
Последний, тот самый, который в день
ареста допрашивал Мадлен в полицейском бюро, встал, откашлялся и, выпив глоток воды из стоявшего на его пюпитре стакана,
начал...
Он вспомнил Маргариту Гранпа, которую погубила и отняла та же сцена. Припомнился ему неожиданный его
арест в Большом театре и поездка в Пинегу, откуда он вернулся, чтобы узнать, что девушка, которую он одну в своей жизни любил свято и искренно,
начала свое гибельное падение по наклонной плоскости сценических подмостков.
Смерть императрицы Анны Иоанновны была
началом ударов судьбы, посыпавшихся на Густава Бирона и завершившихся в ночь на 9 ноября, менее чем через два месяца после окончания обручения,
арестом и ссылкой.
Хотя Густав Бирон был в
начале царствования Елизаветы Петровны возвращен, но прожил в Петербурге не долго и скончался внезапно. Говорили, что он сам отравился в припадке умственного расстройства, которое началось со дня его внезапного ночного
ареста, но насколько верны были эти слухи — неизвестно.